Луганский ополченец рассказал, что даже украинские уголовники ненавидят карателей АТО
Хирургическое отделение Луганской Республиканской клинической больницы. Сюда доставили всех освобождённых из украинского плена в ходе предновогоднего обмена удерживаемыми лицами. Многие из них нуждаются в квалифицированной медицинской помощи.
О том, что узнал от одного из них, рассказал председатель Союза писателей ЛНР, сотрудник Луганского информационного центра (ЛИЦ), известный писатель Глеб Бобров.
На входе в отделение на двух стульях примостилась парочка. Мужчина лет за сорок и не отрывающая от него заворожённого взгляда женщина. Он улыбается, пытается шутить, что-то рассказывает. Крепкий, явно сильный, обычный донбасский мужик, в глубине глаз — невыразимая отметина пережитого. А женщина… Она, замерев, держит его за руку и молчит. И смотрит… смотрит и смотрит… и не может оторваться.
Ополченец Михаил Фёдоров, чудом выживший в плену, перенёсший под пытками две клинические смерти и обменённый буквально в последний момент, скупо и неторопливо рассказывает свою историю.
Советский десантник, ровеньковский шахтёр
Родился и вырос Фёдоров в Ровеньках Луганской области. Активный, спортивный, боевитый – мастер спорта по боксу. Еще в советское время успел поступить в Рязанское высшее воздушно-десантное командное училище. Служить довелось уже при Украине. Участвовал в миротворческих миссиях в Югославии и Сомали. Окончил службу в звании майора в 39-й бригаде, базирующейся во Львовской области.
Уволившись по семейным обстоятельствам, Фёдоров вернулся в родные Ровеньки. Идёт в горняки. Достаточно быстро становится бригадиром проходчиков. Жена, дети, все как у всех. Так и работал, пока в его дом не пришла война:
Активные боевые действия у нас начались под Дьяково и Зеленопольем. Я продолжал уголёк рубить. Помню, мы, горняки, тогда говорили: «Майдан скачет – мы работаем». Так и упирались до последнего, пока в наш рабочий автобус по дороге со смены не прилетела миномётная мина.
Много шахтёров пострадало, я получил свою первую контузию. Но самое страшное, что ребята погибли. И я ушёл в ополчение – во второй казачий батальон, в контрразведку – начальником службы безопасности этого батальона.
Затем уже простым снайпером участвовал в боях за аэропорт – тогда каждый боец был на счёт, не до штабной работы, как говорится.
После дебальцевских событий в январе 2015 года Фёдоров уволился из ополчения – тяжело заболела мать. Сбор денег, проблемы в расколотой семье, попытки удалённо помочь не удаются.
Михаил всё же сумел добиться перевода матери в больницу в Ровенской области, где ей мог помогать старший брат. Но брат, оказавшийся совершенно переформатированным нацистской пропагандой, выгоняет мать оттуда!
Нужно было, что-то решать, везти деньги — и Фёдоров, полагаясь на удачу, едет на оккупированные нацистами территории Украины.
«Забрал семью и повёз их в Полтаву к тёще, мать как раз там уже лежала, — рассказывает он. — Я понимал, что рискую ехать на ту сторону, но мать для меня дороже всего. Мы приехали 19 июля 2015-го. 20 числа я успел передать деньги на лечение.
А уже 21-го в шесть утра пришли «гости». Зашли они хорошо, можно сказать «красиво» — ворота завалили, две двери синхронно вынесли. Кино, грубо говоря. Возможно, они посчитали, что офицер спецназа будет отбиваться, отстреливаться.
Был бы сам один, то еще посмотрел, как они зашли бы. Ну, а тут куда, если в доме ребёнок и две женщины?! Сопротивления никакого не оказывал, сидел спокойно в коридорчике. Тут жена заскакивает, мол, дом оцепили, что делать?! Ну, я ей и говорю: «Что делать?… собираться!».
Михаилу явно тяжело даётся этот рассказ и воспоминания:
Влетели, вынеся двери, ну и «приняли» меня – я минут двадцать в воздухе висел, не успевал до земли долетать. Избили, заковали полуживого в наручники, надели мешок на голову, кинули в «бусик» и повезли.
На протяжении 12 часов, что везли, постоянно били в затылок. У меня до сих пор затылок как не мой. Несколько раз, сколько не помню, со счёту сбился, выводили расстреливать: ставили на колени, щёлкали затвором, стреляли из ПМ (пистолет Макарова) над головой в дерево, слышно было, как сыплется труха, а уж ПМ я не спутаю ни с чем.
А потом я умер
Как потом оказалось, эти попытка эмоционально сломать арестанта были невинной шалостью по сравнению с другими методами подавления человека, используемых украинскими карателями.
Приехали в Северодонецк, меня вытянули из машины, сняли мешок, завели в СИЗО. Вначале пообщались со мной по-доброму, спокойно. Все они были в балаклавах, уже потом я понял, что это были уголовный розыск и контрразведчики ВСУ.
Я даже узнал по голосам ребят из моего города. Поговорили где-то с час и в камеру завели около девяти вечера. В 10 часов ко мне пришли трое в балаклавах. Врезали в живот, красиво уложили на пол. Намочили вафельное полотенце и положили на голову. А потом я умер. Это был разряд тока, и описать его я вам не могу, — Михаил на какое-то время умолкает.
«Это невозможно описать, — возобновляет он рассказ. — Это нельзя назвать болью, это уже ощущение смерти, когда ты понимаешь, что уже – всё. Такое ощущение, что у тебя закипает мозг. Как кипятильник внутрь засунули, взрывается всё. После разряда я отключался. У меня лопались сосуды, кровь шла из ушей. Сколько раз они били разрядом, не знаю.
Очнулся уже на нарах. После этих пыток на груди напротив сердца остались две дырки, замазанные йодом. Как потом объяснили, это мне делали внутрисердечные уколы адреналина — делали прямой укол в сердце, когда оно останавливалось.
Первый раз я сутки лежал, не мог встать. Во второй раз пришли, опять та же самая процедура. Когда они пришли в третий раз, то замешкались, не сразу начали, и тут девочка медсестра им заявила, мол, в третий раз я ему сердце не заведу и в этом участвовать не буду.
А им было наплевать, но всё же в третий раз меня уже током не пытали. Полгода после этого у меня на висках не было шкуры, начисто сожгли», — вспоминает бывший пленный.
Дознаватели ни о чем не спрашивали и ничего не выпытывали. Просто пытались раздавить, сломать человека, целенаправленно уничтожали волю и душу.
Через три дня, 23 июля, они привезли жену и дочь сюда, завели ко мне в камеру, но перед этим предупредили, мол, попробуй что-то сказать – они отсюда не уедут. А ты, говорят мне, пиши признательное, что был на блокпосту.
Я же им ответил, что, когда моя жена и дочь будут дома, и я услышу по телефону, что у них всё в порядке, то я вам подпишу всё, что угодно и что сами напишете. Так оно и произошло.
Им было важно хоть в чём-то меня официально обвинить, поэтому нужны были признательные показания. Уже 24 числа меня повезли в суд и дали мне два месяца ареста, поместив в КПЗ, — рассказал бывший пленный.
Попав в камеру, Фёдоров убедился, что пыточный конвейер, через который прошёл он, ещё не самое страшное, что может ждать человека в украинских застенках:
Ребята из наших, из ополченцев, в камере все были сплошь чёрные – одна сплошная гематома на все тело, вот до такой степени их там забивали, — Михаил непроизвольно крестится. — Всякого наслушался об их мытарствах — от полиэтиленовых мешков на головы, которыми их душили, до угроз изнасилования.
Кстати, сидели мы и с уголовниками, но они к ополченцам очень хорошо относились, а вот укропов блатные, как выяснилось, просто ненавидят. По слухам, в самом начале, в 14-м году, урки наших убивали, но потом воры разобрались, кто чего стоит, и теперь ВСУшникам лучше на зоны не попадать.
Потом был суд, скорый и направый
«Потом был суд, как говорится, скорый и неправый, — рассказывает Михаил. — Мне присудили четыре года по статье 260, часть вторая – участие и создание бандформирований.
Реальных доказательств никаких не было, всё шито белыми нитками, но никто и не напрягался. Посидеть успел на 12-й зоне (Диканевская исправительная колония №12) в Харькове – это, как говорится, «красная зона» (колония, контролируемая в основном администрацией и активом).
Потом за неповиновение меня отправили в полтавскую 64-ю «чёрную зону» (колония, порядки в которой в значительной степени контролируются уголовными авторитетами и воровским активом).
Просидел я там четыре месяца. А всего у меня вышел срок заключения больше года. При этом ко мне больше десяти раз приходили СБУшники — уговаривали, чтоб я шёл сотрудничать с ними, обучать их солдат на полигоне в обмен на свою свободу.
Потом началась эпопея с обменом. Прошение на помилование он писать отказался, так как такое прошение подразумевает раскаянье и признание вины. Он же ни в чём каяться перед своими палачами не собирался.
Обмен
Процедура обмена прошла не без эксцессов.
С той стороны постоянно провоцировали на драку, на скандал во время обмена, чтобы получить таким образом формальный повод для отказа. Очень по-хамски с нами обошлись официальные лица из Киева. (Уполномоченный Верховной Рады Украины по правам человека Валерия) Лутковская и эта, вторая… (нецензурно) Геращенко (Ирина Геращенко — первый заместитель председателя украинского парламента).
Ввалились к нам в камеру, что-то там начали доказывать, пытались сфотографировать нас. Ну, мы их послали. Культурно, конечно, — вспоминает Михаил.
Обмен несколько раз откладывался, судьба Фёдорова висела на волоске, но, в конце концов, всё обошлось.
«Сейчас всё хорошо, нас тут кормят, лечат, супруга ко мне приехала, я её не видел с 2015 года. Только хочу пожелать, чтобы наше руководство больше внимания уделяло семьям тех ребят, которые ещё сидят», — сказал на прощание Михаил.
Автор:
